fi_la

Что ж, кажется, наша история уже подходит к своему завершению. Читатель уже облегченно вздыхает, предвкушая скорый конец, а я пребываю в некоторой растерянности, ибо должен перевернуть последнюю страницу книги, которая, в сущности, наверное, никогда не завершится для меня самого. Ведь благородную завершенность обретает лишь материальной воплощение описываемой картины, сама же она остается неполной и обрывочной, а значит, зовет к дальнейшим размышлениям.

Трудно себе представить, что, продолжая движение, мы когда-нибудь упремся в непреодолимую стену, или забредем в однообразную пустыню. Опыт подсказывает мне, что новые мысы будут появляться на горизонте с завидным постоянством. Однако, необходимость удерживаться в рамках приличий (то бишь, не слишком надоедать гостям), заставляет меня замереть на секунду, пройдя очередной поворот, и застыв, лишь вглядываться в таинственную даль неизведанных просторов.

И эта остановка будет знаменовать собой завершение очередного перехода, достижение некой локальной, а значит призрачной, цели.

Начиная эту историю, я позволил себе обратиться за поддержкой к Томасу Манну, книга которого «Иосиф и его братья» сопровождала меня на протяжении всего путешествия. И теперь, мне хочется в очередной раз воспользоваться прекрасным образом великого писателя, прикрывая собственное косноязычие. Эти его строки, как мне кажется, как нельзя лучше отражают настроение путника, прошедшего длинный путь, и приблизившегося к финишу:

«Вот история эта, песчинка за песчинкой, тихо, но безостановочно, и вытекла через стеклянное горлышко; она вся внизу, и только несколько крупинок видны еще в верхнем сосуде…».[1]

Строго говоря, крупинки нашей истории проявляют несколько дуалистический характер. И хотя, я еще наблюдаю их в верхнем сосуде, они, несомненно, уже присутствуют и в сосуде нижнем. Очевидно, что такую странную судьбу готовят этим последним песчинкам все авторы более или менее систематических исследований, отдавая дань традиции собирать в последней главе все те крупинки здравого смысла, которые были рассыпаны в русле длинного повествования.

Собственно, мне бы и не хотелось еще раз возвращать читателя к сделанным выводам, заставляя его, таким образом, топтаться на месте и бесполезно терять время, однако определенные уступки сложившимся представлениям мне все же придется сделать, поскольку, как я уже говорил ранее, над моим собственным мышлением уж очень сильно довлеют картины культуры, в рамках которой мне суждено пребывать.

Начать же движение вспять мне хотелось с объяснений. Возможно, у читателя давно уже вызывает раздражение стиль моего повествования, который трудно определить однозначно. Он, несомненно, лишен каких-либо художественных достоинств, однако, вместе с тем, не обладает и четкостью построения научных работ.

Надо сказать, что я и сам не могу достоверно определить стиль этой истории. Исследование, которое она представляет, вряд ли может называться научным, с точки зрения современных канонов жанра. В нем скорее прихотливо переплетены обрывки сведений и представлений из самых различных наук, причем принцип отбора этих обрывков определяла внутренняя логика построения исследования.

Одновременно, в связи с тем, что главной задачей истории я бы все же обозначил стремление донести до читателей некоторые авторские мысли, объединенные в единую концепцию, она не могла стать художественным произведением.

Такой свободный стиль изложения был в свое время скорее характерен для философии и схоластики, не утруждавшей себя уточнением деталей, и жертвовавшей ими во имя общего впечатления.

По сути дела, я попытался создать целостную картину, описывающую определенную весьма важную проблему, и объединяющую в этой связи самые различные элементы. Естественно, что в ходе повествования меня не покидала забота о создании ассоциаций, которые связывали бы ее с устойчивыми картинами нашей культуры, а значит, придавали ей достоверность.

В этом смысле меня вдохновляли произведения, которые я избрал своими «путеводными звездами» – романы «Иосиф и его братья» и «Игра в бисер», а также труд «Закат Европы». Авторы этих произведений продемонстрировали нам удивительные примеры блистательного слияния научности и художественности. Мы имели немало возможностей убедиться в том, что первые два произведения, являющиеся, прежде всего, литературными вершинами, одновременно могут стать настоящими историческими или культурологическими монографиями. Последняя же работа, научная по жанру, наоборот, имеет помимо неоспоримой научной, и значительную художественную ценность.

Конечно, не стоило и думать о том, чтобы приблизиться к художественному уровню шедевров, однако идея перенять у великих мастеров свободную форму изложения своих мыслей, показалась мне удачной.

Надо сказать, что я вовсе не пытаюсь упрекнуть представителей этой славной науки в каких-либо подлогах, ибо они, безусловно, и не думают о том, чтобы ввести кого-то в заблуждение недобросовестными сообщениями. Я лишь хочу сказать о том, что реанимированные, «восстановленные» миры картин чужих культур заведомо оказываются наполненными разного рода химерами, появление которых связано как раз с особенностями мышления человека. Каждая из восстановленных картин представляет собой причудливую смесь из оригинальных элементов и ассоциаций, и элементов и ассоциаций, созданных самим ученым, и чем древнее и затертее оригинальная картина, тем большим оказывается в ней процент «новоделов».

Вместе с тем, наше сознание вполне доверяет таким картинам, ибо главным критерием достоверности считает не соответствие их некоей «реальности», а внутреннюю гармоничность и непротиворечивость.

В этом смысле культурологи оказываются в положении Томаса Манна, который сам того не ведая, рассказал «как это было на самом деле». Однако, если писатель все же осознает, что, воссоздавая утерянные реалии, он пользуется картинами современной ему культуры, то культуролог занимается этим совершенно неосознанно, творя мифы не только для других, но и для себя самого.

Томас Манн с иронией рассказывает о том, как в реальной жизни сбывалось пророчество Иосифа о грядущих четырнадцати годах и перспективах сельского хозяйства. Его ирония совершенно уместна, однако проистекает подмеченное им заблуждение вовсе не из лести и не по злому умыслу, а ввиду того самого стремления мозга менять картины, делая их как можно более гармоничными.

Впрочем, слово писателю:

«В действительности предсказанная семерка имела вид, скорее, пятерки. Но ни тому, ни другому числу живая жизнь не отдала решительного предпочтения, тем более, что тучные и тощие годы выходили из своего лона совсем не с такой аккуратностью и не так резко отличаясь друг от друга, как тучные и тощие коровы в фараоновом сне. Тучные и тощие годы, которые потом пришли, были, как то свойственно всему живому, не все одинаково тучны и тощи. Среди тучных попадался год-другой, который, конечно, нельзя было назвать тощим, но при некотором критицизме вполне можно было узнать умеренно тучным. Тощие, правда, были все достаточно тощи, их было наверняка пять, если не семь; но выпадали среди них годы, не достигавшие последней степени убожества и более или менее близкими к сносным, в которых, не будь предсказания, может быть, вовсе и не распознали бы мякинно-голодных. А так их, благодаря доброй воле, тоже засчитывали.

Почему? Потому что поток сознания по природе соей хаотичен и неупорядочен. Сознание, если так позволительно будет сказать, бестолково, правда, лишь в том случае, когда мы буквально следуем за ним, не пытаясь никоим образом его обрабатывать.

Позволю себе прибегнуть к простой аналогии. Представьте себе, что вы заехали на машине в лесную глушь, и на приличной скорости едете по едва заметной лесной дороге. Дорога уже начала зарастать, и за окнами вашей машины живет своей жизнью летний лес. Однако, его жизни вы так и не увидите, так как едете слишком быстро, и не даете себе труда остановиться и задуматься. В результате, справа и слева от вас сплошная зеленая стена, и иногда вам удается словить нечто неожиданное – красновато-рыжий ствол сосны, черные гроздья бузины, мелькнувшего на ветке дятла, россыпь сыроежек, и не более того...