fi_la

Ну вот и завергшается очередная глава нашего повествования. Завершается пессимистично, на радость агностикам, однако, нам всем оптимизма в отношении культурологии терять все же не следует. Почему - узнаем из следующей главы.

Надо сказать, что я вовсе не пытаюсь упрекнуть представителей этой славной науки в каких-либо подлогах, ибо они, безусловно, и не думают о том, чтобы ввести кого-то в заблуждение недобросовестными сообщениями. Я лишь хочу сказать о том, что реанимированные, «восстановленные» миры картин чужих культур заведомо оказываются наполненными разного рода химерами, появление которых связано как раз с особенностями мышления человека. Каждая из восстановленных картин представляет собой причудливую смесь из оригинальных элементов и ассоциаций, и элементов и ассоциаций, созданных самим ученым, и чем древнее и затертее оригинальная картина, тем большим оказывается в ней процент «новоделов».

Вместе с тем, наше сознание вполне доверяет таким картинам, ибо главным критерием достоверности считает не соответствие их некоей «реальности», а внутреннюю гармоничность и непротиворечивость.

В этом смысле культурологи оказываются в положении Томаса Манна, который сам того не ведая, рассказал «как это было на самом деле». Однако, если писатель все же осознает, что, воссоздавая утерянные реалии, он пользуется картинами современной ему культуры, то культуролог занимается этим совершенно неосознанно, творя мифы не только для других, но и для себя самого.

В этом нет ничего дурного, важно лишь в полной мере отдавать себе отчет в специфике своих занятий, как отдает его Томас Манн, или, например, Освальд Шпенглер, который недвусмысленно замечает:

«Несомненно, мы можем лишь весьма несовершенно понимать индийскую и египетскую души, проявленные в людях, нравах, божествах, первословах, идеях, постройках, деяниях. Также и грекам, с присущей им аисторичностью, было отказано в малейшем проницании сущности чужой душевности. Достаточно посмотреть, с какой наивностью они узнавали в богах и культурах всех чужеземных народов собственных своих богов и культуру. Но и мы, когда нам приходится переводить у старых философов слова arch, atman, tao с помощью привычных нам оборотов, вкладываем в выражение чужой души собственное мирочувствование, из которого и проистекает значение наших слов. Равным образом толкуем мы и черты древнеегипетских и китайских портретов, отталкиваясь от западного опыта жизни. В обоих случаях мы обманываем сами себя. Мнение, будто шедевры искусства древних культур предстают перед нами еще живыми – стало быть «бессмертными», - также относится к кругу тех самых «во-ображений» в буквальном смысле слова, которые поддерживаются единодушием превратного понимания. На этом, к примеру, держится воздействие группы Лаокоона на искусство Ренессанса и драм Сенеки на французскую драму эпохи классицизма».[1]

Понимание этого обстоятельства, которое мы находим у Шпенглера, пригодилось бы всем без исключения культурологам, которые смогли бы осознать всю «человечность» своей науки, которая и наукой-то, по сути, не является.

Действительно, по перечисленным ранее формальным признакам, культурологию, очевидно, следует назвать самой «человеческой», из всех современных наук, наукой, которая сохранила идеологию философской и религиозной суперкартин даже в наше время.

В то время, как науки в чистом смысле этого слова тщательно вытравливают из себя все, что выдает «человеческую сущность» исследователя, культурология прямо, и без обиняков к этой самой сущности апеллирует.

Мы должны смириться с тем, что никогда культурология не воссоздаст реальных картин чужих для нас миров, однако, большой удачей для нас является то, что представители этой науки, подобно умельцам Игры в бисер, восстанавливают для нас картины ушедших цивилизаций, вводя их в контекст нашего собственного мира картин.

И если мы безвозвратно потеряли миры картин ушедших эпох (а противостоять этому, как противостоять физической гибели отдельного человека не только невозможно, но и бессмысленно), то культурология создает для нас новые миры, в которых причудливо переплетаются ассоциации прошлого и настоящего, подлинные и вновь обретенные элементы.

Вопреки утверждениям Дезиньори, умельцы Игры действительно творили, как творят современные культурологи, и плодами их творчества (как плодами творчества блестящих писателей) может воспользоваться каждый, прикасаясь, благодаря усилию творцов, к удивительным картинам чуждой жизни.

Что же до меня, то я лишь хотел призвать читателей перестать считать, что мы действительно добросовестно воссоздаем чужие культуры, а значит можем о них судить, – это нам не дано. Вместо этого я предлагаю искренне восхищаться теми синтетическими творениями, которыми радуют нас культурологи (в самом широком смысле слова, ибо к культурологам я отношу в данном случае и Томаса Манна и Германа Гессе), соединяя сохранившиеся обрывки картин загадочных цивилизаций с миром картин современной культуры.

Наше повествование идет к концу, и кажется, предыдущие главы уже подготовили почву для некоторых обобщений и прогнозов, от которых (увы) трудно удержаться, завершая данное исследование.

В последних двух главах мы посвятили достаточно времени вопросам существования различных культур. При этом мы неоднократно говорили о том, что на Земле, к счастью всегда находилось достаточно места для одновременного развития различных цивилизаций, пересекавшихся друг с другом, или развивавшихся автономно.

Так было, можно сказать, всегда. И вот сейчас в конце двадцатого века мы сталкиваемся с тем, что человечество входит в эру создания некой глобальной общности. Ойкумена, или Поднебесная может в скором времени охватить весь Земной шар, а это значит, что человечеству предстоит пережить небывалые доселе процессы.

Сегодня нам еще трудно судить о их характере, однако представляется логичной сделать попытку предвосхитить будущее, основываясь на изучении мышлении человека, исходя из того, что главные принципы, на которых оно строится останутся неизменными, и будут проявлять себя в новых обстоятельствах.

Именно поэтому, я хочу посвятить следующую, предпоследнюю главу своего повествования, попыткам осознать современность, и, поймав за хвост некие тенденции, заглянуть в будущее. Я хочу попытаться представить себе общество будущего, и человека будущего, который, хочется верить, продолжит реализовывать заложенный некогда во тьме веков потенциал.

Итак, я позволяю себе уйти из сферы повествования об Иосифе, благородная законченность которого приводит нас в восхищение, в сферу повествования об Иозефе, которое оставляет нам некий намек на нереализованный потенциал, называемый будущим.

[1] О. Шпенглер «Закат Европы», М., 1993, стр. 326.