Я не писал в детстве и юношестве стихов. Я практически не пытался писать прозу. Наверное потому, что любил читать, и понимал, что собственные графоманские изыски будут жалко смотреться на фоне любимых книжек.
И тем не менее, один раз я отступил от правил, скорее для того, чтобы проиллюстрировать свой философский труд. Я начал писать художественный рассказ (который до сих пор не закончил, хотя, возможно и стоило бы).
Я уже выложил здесь пару глав своей книги, и сейчас хочу вынести на ваш суд эту маленькую иллюстрацию.
Мне очень интересно ваше мнение относительно этого рассказика. Пожалуйста, если будет время и вдохновение, черкните несколько слов.
Интересного (надеюсь) чтения.

Египетское жизнеописание.

Вряд ли когда-нибудь и кто-нибудь из его предшественников и последователей задумывался над тем, что каждый день беспокоило его, или доставляло ему радость.

Его пост был настолько высок, его полномочия были настолько широки, а функции – разнообразны, что, казалось, у него нет, не может быть, и не должно быть времени на размышления о самом себе, и на игру, которую он уже много лет вел с самим собой.

Пожалуй, эта игра началась еще тогда, когда он только научился думать, размышлять, связывать различные предметы, и проникать в их сущность. Практические уроки, преподанные ему еще в детстве, сумели разбудить в Иосе тягу к отвлеченным, или, как говорили утонченные варвары, «абстрактным» мыслительным построениям.

Его ум, несомненно, мог приносить и приносил большую выгоду всем, кто мог пользоваться его расположением. Сейчас это были фараон и египтяне, к которым он относился хотя и снисходительно, но беззлобно, не пытаясь заглядывать в будущее, и мстить им за возможные, «гипотетические», как сказали бы в изысканном кругу, прегрешения.

Когда-то, давным-давно, живостью его ума пользовались его отец и братья. Воспоминания о них и сейчас заставляли его думать о границах, разделяющих разные миры и системы. О разных мирах Иосе был готов говорить бесконечно, вот только собеседник каждый раз оставался неизменным – он сам.

Впрочем, возможно это было и к лучшему, ибо незачем его высокопоставленным коллегам и самому пер-о (или фараону, как его уже стали игриво называть подданные, перехватившие забавное слово у праздных придворных) знать, как много свободного времени остается у вечно занятого Иосе после того, как он разберется с мирскими делами огромной страны.

Эти любопытные, незаписывавшиеся беседы содержали в себе зерна той игры, которая когда-то приведет к появлению философии, науки, а затем и более мистических забав человека, вроде той, что некий господин Г. Г. провидчески назвал некогда «игрой в бисер».

Сегодня, например, Иосе забавлялся, размышляя о сущности времени. Он думал о том, насколько легко человек управляется с краткими промежутками времени, скажем от рассвета до появления Солнца (он, по египетской привычке, даже думал о божественном светиле с большой буквы) в зените, или от заката до рассвета. Каждый, если он не ленив и не безнадежно глуп, мог уверенно распределить столь непродолжительный отрезок своей жизни, отведя время на еду, работу, сон, отдых, общение.

Если же дело касалось более продолжительных отрезков, таких как время последовательной смены фаз луны (которые принято было называть неделями), или время равное лунному месяцу, то спланировать свои действия на этот срок могли уже немногие.

А сам он часто восхищал и приводил в священный ужас окружающих тем, что смело рассуждал о сроках, равных целому году, планируя свои действия, и действия целой армии чиновников на столь непомерное время вперед.

Ну а уж десятилетнее предсказание, сделанное им перед фараоном в поворотный для его судьбы день, и вовсе стало легендой, хотя бы потому, что еще никто из прорицателей не осмеливался в своих прогнозах заглядывать так далеко, а тем более, предлагать шаги, рассчитанные на неимоверно длительный срок исполнения.

Тут его подходы действительно казались революционными, и это несмотря на то, что в Мицраиме (он до сих пор, говоря сам с собой, называл так Египет), уже не одну сотню лет стояли незыблемо пирамиды, которых, по хвастливым словам далеких потомков легендарных строителей, боялось само время.

Казалось, что строительство пирамид опровергало все представления о сиюминутности древнеегипетской жизни. Ведь строительство подобного сооружения невозможно было завершить ни за год, ни за два. На возведение этих памятников бессмысленному труду требовались десятилетия. Десятилетия работы по плану.

Впервые увидев пирамиды, Иосе тоже подумал об этом, и внутренне восхитился высокой степенью развития цивилизации, которая сумела-таки обуздать время. Однако затем, поближе познакомившись с бытом своей новой Родины, Иосе понял, насколько далеки безалаберные сыны черной земли от истинного контроля за временем. Пирамиды были настоящим миражом, который лишь давал иллюзию победы человеческой дисциплины и порядка над неумолимостью времени.

Строительство пирамид никогда не планировалось. Оно изо дня в день возобновлялось, покуда была жива память о необходимости продолжения строительства, и пока не рассыпались механизмы, приводящие в движение эту машину.

Закладывая фундамент пирамиды, и отдавая приказ о начале вырубки и шлифовки каменных блоков, ни один из строителей прошлого (даже легендарный Имхотеп, перед мудростью которого Иосе искренне преклонялся, осознавая при этом, всю сравнительную примитивность творений древнего энциклопедиста, задолго до Платона и Аристотеля, воплотившего мечту о философе, управляющем государством) не имел плана работ, рассчитанного на десять – двадцать лет вперед.

Вместо планов, упорядочивающих время, существовала железная воля людей, намеревающихся вступить со временем в жестокую схватку. Эти люди не знали, и не понимали силы своего противника. Они ввязывались в бой, как ввязывались в него их коллеги из древнего Китая, заявлявшие, что дорога в тысячи ли начинается с первого шага.

Никому и никогда не приходило в голову мысленным взором окинуть эту невероятной протяженности дорогу. Никому и никогда не приходило в голову спланировать свои шаги. Лишь невероятная обреченность перед всесилием времени (небольшого времени, всего лишь равного сроку жизни одного человека) выдыхалась в этой фразе о первом шаге.

И китайцы, и египтяне делали первый шаг, с тем чтобы потом сделать второй. И лишь после того, как был сделан второй шажок, они задумывались о третьем. А великое время, разбитое таким образом на малюсенькие дискретные отрезки лишь посмеивалось в ответ, непонятное и непокоренное.

Своеобразный итог подобному методу «покорения времени» подведет много позже Зенон, сформулировав апории, в которых самым наглядным образом покажет всю тщету усилий людей, пытающихся покорить непрерывное время, дробя его на маленькие доли.

И египтяне и китайцы были в его глазах лишь черепахами, пытающимися удрать от времени-Ахиллеса, каждый раз останавливая мгновение. Кстати, такими же черепахами были и современные Зенону греки, но о них Иосе не мог не то что знать, но даже догадываться, ибо дикие народы моря, еще не разу не тревожили покой могущественных египетских царств.

Эти черепахи из апорий, вроде бы и оставляли Ахиллеса с носом, однако, все прекрасно понимали, что подобного успеха они могут добиться лишь в нашем воображении. И это лишь подчеркивало ничтожность человека перед властью времени, которую современники Иосе не могли преодолеть.

Иосе часто думал о временных парадоксах, и ему хотелось стать тем человеком, который сумеет обуздать время (хотя бы время собственной жизни) в практической плоскости, и сможет осознать великую сущность времен в сфере собственной игры.

Обе эти задачи, как это обычно бывало с Иосе, представлялись ему чрезвычайно важными. Он давно уже приучил себя в каждой практической задаче искать отвлеченный смысл, и в каждом элементе свободной игры находить практическое значение. В какой-то момент он ясно осознал, что только такая универсальность поможет ему совмещать успешную мирскую карьеру со своими играми и размышлениями, лишаться которых Иосе не хотел ни на один день.

Вот и сейчас, направляясь в деловую инспекционную поездку в область пирамид, где предстояло ему решить совершенно практическую задачу – выяснить, пригоден ли рекомендованный ему полгода назад чиновник для выполнения задуманных им преобразований, он размышлял о том, что опять увидит величественные сооружения, и о том, что одно из них народная молва давно уже приписывает ему самому.

Эту пирамиду действительно с незапамятных времен называли пирамидой Иосе, и когда ему, тогда еще подростку, об этом впервые рассказали его провожатые по земляной стране, его сердце вначале радостно забилось, а потом испуганно сжалось. Иосе тогда показалось, что это название – знак того, что земля Египта, страна двух башен издавна готовилась к тому, чтобы уловить его. И гигантские трапеции, поставленные одна на другую, непреложно указывали ему, маленькому семиту на то, что Египет ждет своего Иосе. Когда же Иосе узнал, что эти дерзновенные подобия великой башни, разрушенной непониманием в прадавние времена, являются еще и местами вечного погребения, и что «пирамида Иосе» означает не что иное, как «могила Иосе», мальчику стало совсем не по себе.

Ему чужды были мысли о смерти, а тут страна, где, как он уже убедился, именно мертвецы правили бал, самым недвусмысленным образом накладывала свою власть и на его ничтожное существование.

Недаром, проезжая мимо могилы Иосе, маленький Иосе не мог оторвать от нее глаз. Он был настолько поражен непостижимостью божьего промысла, что, смирившись с тем, что его гробница уже ожидает его, даже испытывал некоторую ревность, видя насколько скромной представляется путнику могила Иосе в сравнении с куда более знаменитыми могилами Хуфу, Менткаура и других легендарных вождей.

Сегодня Иосе опять пришли на ум эти полузабытые детские впечатления, оживленные яркостью новой картины. Он прикрыл глаза ладонью, защищаясь от яркого света, и увидел тот же пейзаж, что предстал его глазам лет сорок назад.

Многое, конечно, изменилось. Повсюду возвышались здания государственных амбаров, возведенные по его же приказу, да и число разнообразных торговых пристроек умножилось с тех пор необычайно. Все это, впрочем, отмечал лишь практический разум Иосе, ни на секунду не прекращавший своей работы, благодаря которой, не в последнюю очередь, и процветала эти годы Черная земля.

Но то что с бесстрастностью автомата фиксировал практический разум, оставляло совершенно равнодушным разум духовный, картины которого, если и пересекались с картинами практическими, то только в силу естественного универсализма человеческого мышления. Духовный разум предался сладостным воспоминаниям. Он, как и сорок лет назад, не видел, не слышал, не обонял шумных торговых площадей, многочисленных путников, собравшихся в долине пирамид чуть ли не со всей цивилизованной Вселенной, египетских крестьян и ремесленников, остававшихся для него такими чужими, как и раньше. Духовный разум цеплялся, охватывал, осознавал величие древних сооружений, и, пытаясь постигнуть их назначение, включал эти культурные феномены в богатые картины своего мозга.

Он опять думал о времени, и о человеке, создающем время. Мысли его скакали, и человека он рассматривал уже не только, как создателя времени, но и как создателя всего сущего, и мысль эта находила свое подтверждение в тех ассоциациях, которые связывали в его сознании могилу Иосе с остальными элементами картин.

И хотя мысль о всемогуществе человека казалась Иосе богопротивной, а собственно, она и была таковой. Такая мысль, появившаяся в голове Иосе, несомненно, обеспокоила бы отца Иакова, предпочитавшего строить свои картины вокруг краеугольного элемента веры, веры во всемогущего и непостижимого бога.

Иосе, конечно, не забывал об отце Иакове, а потому старался гармонизировать наследие, которое он не имел права ревизовать, с собственным ходом мысли, и собственными картинами. Иосе был настоящим творцом, а творец просто в силу своей натуры не мог отказаться от выношенных им картин, даже тогда, когда отказ от них мог принести душевное спокойствие и удовлетворение.

Пройдет почти три тысячи лет, и человечество родит короткий анекдот, посвященный подобной борьбе творца. Анекдот этот, выдержанный в общепонятной и общепринятой стилистике, вывел проблему, решаемую гениальным творцом внутри собственной черепной коробки за ее пределы, чем сделал сложности гения понятными обывателю, исказив при этом их внутреннюю сущность.

Речь идет о человеке, которого Иосе, по созвучию, вполне мог назвать Галилеянином, и который, в непроглядном для Иосе будущем, обратил свои взоры на законы земных и небесных твердей, который, и это было так близко самому Иосе, не только включил Солнце, Луну, звезды, Землю в свою умственную игру, подобно тому, как включали их хорошо известные Иосе мудрецы, часто обращая находки чистого духа в практически применимые картины.

Иосе, отметим между делом, много учился у этих творцов земли Кеме, которые, постигая законы движения звезд, планет и иных светил, не только накапливали знания, наращивая собственные картины, и делая свои игры более интересными, но и переводили свои игры в практическую плоскость, надежно предсказывая время разлития Нила, уровень его подъема, и тому подобные важные вещи. Да собственно, и Иосе это хорошо понимал, без их божественной игры, современные египтяне не смогли бы даже как следует поделить участки, прорыть каналы, и определить границы удельных княжеств (тут Иосе опять несколько отвлекся, поскольку воспоминания об удельных княжествах и их границах, напомнили ему о необходимости сделать несколько заметок, направленных на реализацию давно намеченного, и медленно осуществляющегося плана, целью которого было уничтожение этих самых проведенных давным-давно границ. Этот план имел для Иосе важное значение. Это была практически единственная практическая задача, которую он намечал и выполнял не как житель долины Нила, а как безродный космополит, гражданин мира. Статус этот был для Древнего Египта диковинным, однако, кажется, Иосе вполне понимал его значение. Впрочем, о плане мы еще будем говорить подробнее, ведь он стоит того, как одно из блестящих творений практического разума Иосе).

Что же касается Галилеянина, то он был совершенно непрактичен. Его интересовала исключительно гармоничная и непротиворечивая картина. И Галилеянин столкнулся с тем, что картина, которую он выстраивал на основании своих собственных наблюдений, вошла в противоречие с картиной, которую он выстроил с помощью своих учителей и опыта предыдущих поколений. Незыблемость земной тверди - главный постулат, воспринятый от предков, никак не хотел сочетаться с удивительно точной и законченной картиной взаимного обращения небесных тел. Подобное несоответствие могло свести с ума кого угодно. Галилеянин, и это чувство было хорошо известно Иосе, не мог безапелляционно и небрежно отказаться ни от одной из картин. Лишь их объединение могло доставить ему, как творцу истинную радость. Однако, элементы упорно не хотели связываться ассоциациями, и распадались на различные картины. В голове Галилеянина жило два мира, с которыми он ничего не мог поделать.

Трагедия творца нашла свое отображение в анекдотичной форме конфликта с обществом, которое, согласно апокрифу, настаивало на том, чтобы он признал исключительную верность одного из двух положений, и мысленно похоронил второе. Согласно легенде, этот Лев из Галлии публично подтвердил правильность древних воззрений, однако тут же добавил загадочную фразу, передававшуюся затем из поколения в поколение, вплоть до полной утраты смысла. По преданию он сказал: «А все-таки она вертится», и что означали эти слова мы можем только догадываться.

Впрочем, наиболее вероятная догадка озвучивалась уже неоднократно. Согласно этой трактовке Кельтский Лев не пожелал перед лицом общественного мнения отказаться от своих дерзновенных картин, и бросил таким образом вызов общепринятой картине мира.

Однако, нам с вами прекрасно ясно, что, несмотря на петушиность своего имени, Галилеянин все-таки был львом, а потому вряд ли зависел «от толпы». Пронесенные сквозь века слова не были обращены вовне, равно, как и вырванное признание неподвижности земной тверди.

И то и другое было обращено вовнутрь, и отразило борения, испытываемые творцом, борения, которые рано или поздно разрешаются созданием по-настоящему прекрасной синтетической картиной, которая объединит разнородные элементы, связав их подчас сложной, а подчас и гениально простой цепочкой ассоциаций.

Иосе не знал и не мог знать этого анекдота, однако, если бы ему суждено было услышать нечто подобное, он несомненно бы пожалел и позавидовал Галилеянину, который так напряженно, так сложно, и, вместе с тем, так счастливо играл в свое время.

Но в данную минуту голову Иосе заняли совсем другие, «приземленные» мысли. Иосе опять принял лик высокого чиновника, накинув на свои мысли покрывало звучного титула. Действительно, главной целью поездки был своеобразный экзамен, который он Иосе должен был устроить своему ставленнику в области, которую позже назовут Изой.

Неверно было бы думать, что Иосе подобным образом экзаменовал многих чиновников. Напротив, круг тех, до бесед с которыми Иосе снисходил лично был крайне узок, да и формировался он не по личным, а по функциональным мотивам.

Задумав преобразовать страну, Иосе взялся за эту задачу со всей живостью своего практического ума, предвосхищая, таким образом, не только Макиавелли и Савонаролу, не только Наполеона и Писарро, но и Платона и Чингисхана, теоретизировавших и воплощавших на практике идеи разумного управления государством.

Иосе и в самом деле был чудесным прообразом платоновского философа на царстве, а его умению подчинять все исполнению практических задач могли позавидовать средневековые классики интриги. Ну а с Чингисханом и знаменитыми конкистадорами его роднило то, что он пытался обустроить государство, в сущности чуждое ему своей манерой жизни и своими привычками.

Иосе не пытался обуздать Египет, подняв на дыбы его трехтысячелетнюю историю. Он не пытался переносить на египетскую почву собственные культурные или религиозные образы. Он был слишком умен для этого. Более того, он был слишком умен и для того, чтобы не растворится в Египте, подобно тому, как растворялись в Китае многочисленные народы Великой Степи, раз за разом завоевывавшие Поднебесную, как растворились в китайском образе жизни непобедимые войны чжурчжени, основавшие свою империю, как растворились в той же египетской неторопливости воинственные гиксосы, покорившие могущественное царство, но не добившиеся настоящего контроля над ним.

Его практический разум быстро и точно отделил Египет-цивилизацию от Египта-государства, и задуманные преобразования должны были коснуться исключительно последнего, идеальную модель которого Иосе и выстроил в первые же годы своего пребывания на вершине бюрократической пирамиды.

Этот практический план позволял Иосе постоянно ощущать свою отстраненность от жизни этой страны, смотреть на нее, как смотрит естествоиспытатель, приготавливающий препарат на ткани, с которыми ему предстоит работать.

В сущности, это было удивительно, ибо за сорок лет Иосе стал настоящим египтянином, включив в свои мыслительные картины и египетскую историю и египетскую культуру. И если игры его духовного разума все еще активно использовали космополитичное наследие отцов, то практические заботы делали из Иосе настоящего жителя крепостной страны.

Иногда это пугало Иосе, и тогда он начина прилагать усилия к тому, чтобы отделить в себе Египет от прародины. Это и помогал ему сделать его план, план, который вряд ли мог бы столь же хладнокровно задумать и осуществить коренной египтянин, план, который попросту противоречил истории и устоям политической цивилизации Египта, а потому и не мог появиться в голове, впитавшей в себя все традиции и весь опыт предыдущих поколений.

Дело в том, что коренное устройство египетской жизни никогда не подразумевало единовластия или единоначалия. С древнейших времен ожесточенный спор за власть вели удельные князья, во владении которых оказывались большие или меньшие участки плодородной земли, орошаемой могучим Кормильцем. Самые сильные из них восходили на престол и основывали династии, век которых был отмерян пассионарностью прародителя. Его потомки постепенно мельчали, вырождались и утрачивали всепобеждающую цепкость, позволявшую не выпускать власть из рук.

И тогда-то на смену выродившимся потомкам некогда великого властителя приходил новый вождь, интригами ли, грубой силой, умом ли, хитростью, или сочетанием этих качеств, прокладывавший себе путь в Большой Дом. Новый Пер-о, как позднейший эллинский Антей подпитывался мощью своих родных мест, набирая команду из хорошо известных ему мелких царедворцев.

Когда очередной захватчик умирал, у власти оставалась созданная им династия. Постепенно она вырождалась, и колесо египетской истории делало очередной виток.

Вся жизнь властителей земли египетской была пронизана желанием захватить главный престол, а вся жизнь чиновников, определявших устремления своего маленького или большого патрона, проходила под знаком стремления к «наивысшему служению» (так практически преломлялась мысль о «великом слуге», привлекательная для Иосе только в ее духовном смысле, означавшем служение наивысшей и наиболее гармоничной идее).

Именно поэтому настоящую бурю среди египетского читающего бомонда вызвало творение некоего Но-ферти, осмелившегося утверждать, что могут быть перемены, которые не просто приведут к власти очередной клан, а уничтожат существующую систему отношений.

Вероятно, этот Но-ферти, со свитком которого Иосе однажды ознакомился, так же, как и наш владыка чиновников, не был чистокровным египтянином, и прибыл в страну из горемычных земель, с юга, севера или востока. Он тоже рассматривал Египет вне его незыблемых культурных традиций, а потому кощунственно осмелился предположить, что очередной поворот великого колеса египетской жизни может вовсе смахнуть с арены благополучия все существующие кланы, возведя на их места неких Homo Novus, выходцев из породы оросителей и землепашцев, из стана строителей и скотоводов, традиционно не принимавшихся в расчет египетскими вельможами.

Такое предположение действительно могло родиться лишь в иноземной голове, ибо в корне нарушало привычный тысячелетний уклад жизни. «Правильный» египтянин редко обращал внимание на тружеников, более того, он редко воспринимал их, как людей, а потому коллизия, при которой крестьянин оказался бы вдруг фараоном, а гончар его первым советником, казалась настоящему египтянину столь же фантасмагоричной, как утвердившаяся в Верхнем и Нижнем царстве диктатура мух, или, к примеру, бегемотов. Хотя могучие бегемоты, в роли властителей, удивили бы мемфисского вельможу, пожалуй, меньше, нежели слабосильный торговец финиками.

Наверное, именно в силу этих соображений, пророчества Но-ферти и пользовались такой бешеной популярностью среди читающей египетской публики. Это была настоящая фантастика, она щекотала нервы своей гипотетической осуществимостью. При этом, свернув список, каждый мог легко удостоверится в том, что описанное не может случится никогда, или, по крайней мере, точно не произойдет на его веку.

Вряд ли кому-то из египтян могло прийти в голову, что человек, намеревающийся осуществить не менее дерзкое предприятие, в корне ломающее исторические устои государственного устройства страны Нила, когда-нибудь получит в свои руки все те рычаги, с помощью которых он легко сможет осуществить все задуманные преобразования. Правда, забегая вперед, следует сказать, что Египет, подобно своим пескам, поглотил и деяния Иосе. Ему даже не удалось оставить после себя могучей династии, а идеи, как известно, живут долго лишь тогда, когда овладевают массами. Идея Иосе была совершенно неприкаянна. Вряд ли даже он сам осознавал до конца ее сущность, а о том, чтобы передать ее кому-то целиком речь вообще не могла идти.