fi_la

Соприкосновение культур - это абстракция. А вот соприкосновение носителей культур - это феномен, который можно и нужно изучать. Поговорим немного об этом.

Теперь, после небольшого, но очень важного, на мой взгляд, отступления, вернемся в теме упорно муссируемой теме столкновения человека с «чуждой» культурой, с ее особенным и непонятным миром картин.

Это столкновение, как мы помним, стало определяющим в жизни Иосифа, сыграло оно свою немаловажную роль и в жизни его двойника Иозефа. Последнему, правда, не пришлось впитывать в себя мир картин «чужой» культуры, однако соприкосновений с ней он не избежал. Эти соприкосновения не оставляет без внимания Гессе, справедливо усматривающий в них нечто важное для повествования.

Через все произведение проходит тема взаимоотношений Кнехта с его «мирским партнером» Плинио Дезиньори, и каждое их столкновение дает Гессе повод продемонстрировать в полной мере ощущения людей, сталкивающихся с «чужой» культурой.

Блестящий и высокохудожественный анализ ощущений человека, попавшего в подобную ситуацию, мы можем найти, остановивши свое внимание на сцене встречи двух некогда друзей, разведенных затем жизнью по мирам двух разных культур, после разлуки:

«Вечерняя встреча, однако, вскоре смутила обоих друзей. Плинио был здесь вольнослушателем, дилетантом со стороны, которого терпели, который слушал свой курс, правда с большим рвением, но курс как-никак для посторонних и для любителей, дистанция была слишком велика; он сидел перед специалистом и посвященным, который при всем своем бережном и внимательном отношении к связанным с Игрой интересам друга невольно заставлял его чувствовать, что он здесь не коллега, а младенец, резвящийся на периферии науки, которую другой знает насквозь. Стараясь увести разговор от Игры, Кнехт попросил Плинио рассказать ему о своей службе, о своей работе, о своей жизни там, в миру. И тут Иозеф оказался отсталым человеком, младенцем, задающим наивные вопросы и бережно поучаемым. Плинио был юрист, добивался политического влияния, собирался обручиться с дочерью одного партийного вождя, он говорил языком, понятным Иозефу лишь наполовину, многие повторявшиеся выражения казались ему пустым звуком, во всяком случае, были для него лишены содержания. Тем не менее можно было заметить, что там, в своем мире, Плинио что-то значил, знал, что к чему, и ставил перед собой честолюбивые цели. Но два мира, когда-то, десять лет назад, в лице этих двух юношей с любопытством и не без симпатии соприкасавшиеся и ощупывавшие друг друга, разъединились теперь и разобщились вконец».[1]

Конечно, разъединились не два мира, у которых никогда не было так уж много точек соприкосновения, разъединились и разобщились два человека, некогда прекрасно понимавшие друг друга, и выстраивавшие свои внутренние картины под воздействием одной культуры. Теперь эти двое расходились безвозвратно, несмотря на то, что формально говорили они на одном языке, да и общие базовые ассоциации, позволявшие им поддерживать светскую беседу, у каждого из них сохранились. Чуждыми для них были миры картин другого, чуждыми были ассоциации, связывавшие в общем-то привычные элементы. И эта чуждость вела к абсолютному непониманию, преодолеть которое было невозможно.

Об этом чувстве Плинио Дезиньори вспомнил потом еще раз, во время поздней встречи уже с Магистром Игры. Герман Гессе удивительно полно, при всей лаконичности слога, передает эти воспоминания:

«…Так явился я в Вальдцель, где после нескольких лет перерыва почувствовал себя еще более чужим, но был в то же время и очарован, словно вернулся на прекрасную потерянную родину, языком которой, однако, уже плохо владел…».[2]

Вот они ощущения человека, который хочет проникнуть в таинства «чужой» культуры, но страдает от того, что ему не хватает для этого ассоциаций, именно ассоциаций и картин, ибо Гессе не настаивает на том, что Касталийцы обладают невероятными знаниями. Каждый из них, по свидетельству писателя, достаточно эрудирован, и сведущ, однако эти знания не обязательно должны превосходить знания хорошо образованного человека из мира. Дезиньори не хватает именно ассоциаций, которые создают совершенно особый мир картин Игры, который в свою очередь создает совершенно уникальный образ мысли, как уникален образ мысли каждого человека, принадлежащего к той или иной культуре.

Важность последнего момента обращает на себя внимание. И мимо него не проходит Герман Гессе, который фиксирует тот факт, что, как и каждая другая культура, культура Касталии, формирует свой особый тип мышления. Тип, который в наибольшей степени соответствует специфике и общему строю мира картин данной культуры.

Соответствующее замечание Гессе приписывает наиболее проницательному из всех представителей некасталийского мира – отцу Иакову:

«Разговоры их часто перерастали в настоящие диспуты, атаки и оправдания; вначале, впрочем, задиристость проявлял больше отец Иаков. Чем больше он узнавал ум своего молодого друга, тем досаднее было ему, что этот подававший такие надежды молодой человек вырос без дисциплины религиозного воспитания, в мнимой дисциплине интеллектуально-эстетической духовности. Все, что он порицал в мышлении Кнехта, он приписывал этому «модному» касталийскому духу, его далекости от действительности, его склонности к несерьезной абстракции. А когда Кнехт поражал его неиспорченными, родственными его собственным мыслям взглядами и мнениями, он торжествовал оттого, что здоровая натура его молодого друга оказала такое сильное сопротивление касталийскому воспитанию».[3]

На это и нам следовало бы обратить внимание, ведь мы еще не говорили о том, что мир картин культуры оказывает свое влияние не только на формирование мира картин каждого человека, но и, через последний, на сам строй его мыслей, на характер мышления.

[1] Г. Гессе «Избранное. Сборник», М., 1984, стр. 167-168.

[2] Г. Гессе «Избранное. Сборник», М., 1984, стр. 286.

[3] Г. Гессе «Избранное. Сборник», М., 1984, стр. 189-190.