Ассоциации - основа мышления (часть 5)

[fi_la]

Формирование культурных парадигм через "законные ассоциации", культурные барьеры, "вживание" в чуждую среду - обо всем этом ниже.

Что же касается разбираемых нами произведений, то надо сказать, что Томас Манн, роман которого сплошь состоит из описания взаимодействия и взаимопроникновения культур, отнесся к этой проблеме достаточно серьезно, продемонстрировав раздвоенность личности Иосифа на примере элемента, который вызвал у него двоякие ассоциации. Я имею в виду смерть Иакова, и его последующие похороны, которые явились реальным отражением двух картин, связанных с этим элементом в сознании Иосифа – картины, сформированной в семейной среде, и картины, возникшей в ходе пребывания в Египте. Послушайте, как рассказывает об этом Томас Манн:

«… но сразу затем Иосиф взял это дело в свои руки, ибо только он мог справиться с ним, и принял меры, принять которые его уполномочил наскоро созванный совет братьев. Меры эти вытекали из обстоятельств; они вытекали из воли и завещанья Иакова, и то, что они вытекали из них, было Иосифу по сердцу. Ведь обособленный думал по-египетски, и пламенное его желание почтить отца, ничего не пожалев для его останков, само собой определяло то направление, какое египетский ход мыслей определял.

Иаков не хотел быть погребенным в стране мертвецких богов и заручился торжественным обещанием, что его похоронят рядом с его отцами в пещере. Это предполагало дальние проводы, которые Иосиф собирался обставить чрезвычайно пышно которые требовали времени: времени для необходимых приготовлений и времени для самих этих величественных проводов, путешествия, по меньшей мере семнадцатидневного. Для этого труп нужно было сохранить, сохранить по правилам египетского искусства, засолив его и замариновав, и если бы приобщившийся отвергал эту мысль, он не должен был бы настаивать на том, чтобы его отвезли домой. Именно из-за этого наказа не хоронить его в Египте его приходилось хоронить по-египетски, великолепно набитым чучелом, запеленатой озирисовской мумией – что иных, возможно, и оскорбит. Но мы ведь не прожили, как сын его Иосиф, сорока лет в Египте и не питались соками и воззреньями этой странной страны. Для него было радостью и утешением в горе, что завещанье отца позволяло ему поступить с дорогими останками согласно самым изысканным и почетным местным обычаям и обеспечить им сохранность по высшей смете…

…Вот какой пышный и почетный обряд справили над Иаковом, хотя все это было не в его вкусе, а лишь во вкусе его, прижившегося на чужой земле сына. Но, вероятно, так и надо – считаться с чувствами того, у кого в теле живые внутренности, ибо другому это в общем-то безразлично…

…Мы опять видим, как сильно привыкли мысли агнца Рахили идти египетскими путями. «Великое шествие» было понятием чрезвычайно египетским, популярнейшим в Кеме представленьем о праздничной церемонии, и, наряду с мыслью о бальзамировании по высшей смете, идея Великого шествия, о котором будут говорить за Ефратом и даже на островах моря, возникла у Иосифа, благодаря завещанью Иакова сразу же…».[1]

Итак, мы видим насколько разные ассоциации вызывала у отца и сына церемония будущего погребения первого. Если Иаков мыслил обряд в традициях своих предков, по крайне мере тех, о ком помнил, то для Иосифа было вполне естественно совершить его в виде принятого в Египте Великого шествия с участием закутанной мумии. При этом ни один ни другой не кривили душой, а говорили и действовали в соответствии с «велениями сердца». И если для Иакова все было просто, то участи Иосифа трудно было позавидовать, ибо соображения отца и братьев также вызывали в нем живейший отклик, и его сознание должно было произвести на свет некую третью картину, которая объединила бы представления о погребении евреев и египтян.

Впрочем, мы знаем, что Иосифу блестяще удалось решить эту проблему, как всегда удавалось ему решать самые сложные проблемы, периодически возникавшие на его жизненном пути.

В связи с процитированным эпизодом, нельзя также не упомянуть и о том, что достаточно часто некоторые ассоциации Иосифа вызывали в его отце и братьях чувство сильного удивления и замешательства. И если прекраснословные беседы по-прежнему оставались с ними, то во многом другом образ мыслей Иосифа казался его родственникам парадоксальным и непонятным. Это было вполне естественно в тех случаях, когда речь шла о вещах хорошо известных Иосифу, но неведомых его полудиким братьям, однако не менее часто разночтения возникали в трактовке хорошо известных обеим сторонам вещей.

Я еще раз обращаю ваше внимание именно на этот аспект потому, что мне кажется, что это непонимание, имевшее место в романе, и аналогичное непонимание столь часто встречающееся в реальной жизни, можно объяснить тем, что в ходе эволюции мышления у Иосифа и его братьев из одних и тех же элементов строились различные картины, а сами элементы в них связывали различные ассоциации.

Происходило это из-за того, что как и любая другая культура, культура Кнаана и культура Кеме, базировались на существовании законных ассоциации, выработанных многими поколениями, а индивидуальные ассоциации каждого нового поколения, в данном случае поколения Иосифа и его братьев, формировались по образу и подобию этих самых законных ассоциаций, различных для двух культур.

Существование такого «отщепенца», как Иосиф позволяет почувствовать эту проблему особенно остро, так как в его случае мы можем наблюдать удивительное смешение картин. Он может в ответ на традиционный вопрос отца ответить «знаю доподлинно», и, вместе с тем остаться совершенно глухим к ассоциациям, связывающим жителей Египта с поголовным блудом и развратом.

---

[1] Т. Манн «Иосиф и его братья», М., 1968, т. 2, стр. 884-887.