Сновидения - неконтролируемая работа мозга (часть 3)

[fi_la]

В третьей части поговорим о снах фараона и их толковании. А вам случалось толковать собственные сны?

Теперь попробуем разобраться в том, почему же одни сны уходят бесследно вместе с пробуждением, а другие надолго врезаются в память, продолжая тревожить, или радовать нас недели, месяцы, годы.

Кстати, феномен сохранения в памяти, и стирания из нее, ночного видения прекрасно описал Томас Манн, когда речь шла о величайшем из возвышений Иосифа. Не приводя описания самого сна, который прекрасно известен всем еще по старинной библейской легенде, я позволю себе процитировать тот отрывок, в котором Манн описывает то, что обрамляло эти удивительные, судьбоносные для фараона, Кеме и Иосифа сны:

«…после нескольких часов глубокого покоя он стал видеть сны, такие странные, жуткие, нелепые в своих живых подробностях сны, какие снились ему только в детстве, когда у него болело горло и его лихорадило. Но сны его были отнюдь не о невесомом отце бенну и о нематериальном луче солнца, а о вещах совершенно противоположного рода…

 

…убогое стадо подбирается к гладкому, гнусные коровы вскакивают на прекрасных, как то иногда делают коровы, изображая быка, и при этом жалкие животные пожирают, проглатывают, начисто и бесследно уничтожают великолепных, -- но потом стоят на том же месте такие же тощие, как прежде, нисколько не пополнев.

На этом сон кончился, и фараон проснулся в поту и в тревоге. Он сел, оглядел с сильно бьющимся сердцем мягко освещенную спальню и понял, что это был сон, но такой красноречивый, задевающий за живое, что его назойливость, похожая на назойливость изголодавшихся коров, заставила сновидца похолодеть. Его больше не тянуло в постель, он поднялся, надел белошерстный халат и стал расхаживать по комнате, размышляя об этом назойливом, хоть и нелепом, но до осязаемости четком виденье. Он был бы рад разбудить раба-спальника, чтобы рассказать ему этот сон, вернее, чтоб испытать, удастся ли облечь увиденное в слова…».[1]

Что это значит «чтоб испытать, удастся ли облечь увиденное в слова»? Какая-то чушь и несуразица, однако именно она. Как нельзя более точно отражает состояние каждого, кто присутствует при таинственном представлении, которое дает собственный разум.

Мы уже говорили о том, что, получая, или создавая информацию, сознание, вместе с мозгом встраивает ее в определенные картины, пользуясь при этом определенными приемами. Очевидно, что то же самое должно происходить и тогда, когда мозг работает в "автономном режиме". С той лишь разницей, что теперь сам мозг, без участия сознания, должен выбирать в какую картину попадут, созданные им образы. Естественно, без участия сознания формируются и ассоциации, присоединяющие новые элементы к имеющимся наличии картинам.

Наверное, в этом и кроется разгадка тайны запоминаемости или незапоминаемости снов. Очевидно, если во сне не было создано ничего принципиально нового, или если это новое (что более вероятно), не было присоединено с помощью ассоциаций к имеющимся в мозгу картинам, оно оказывается безвозвратно потеряно для нас, ибо уходит, вместе с обновлением краткосрочной памяти.

Впрочем, не все просто и с сохраненными для нас картинами, ибо сознанию еще необходимо обнаружить ключ -– картину, в которую мозг включил новый элемент, и ассоциацию, с помощью которой это было сделано. До тех же пор, пока сознание не открывает для себя эту ассоциацию, оно, цепляясь за оторванный элемент, чувствует себя неуверенно, как мог бы чувствовать себя неуверенно Тесей, после победы над Минотавром, не одолжи ему Ариадна свой клубок. Оторванно-сохраненный элемент взывает к тому, чтобы сознание обнаружило, наконец, существующую ассоциацию, и, вместе с тем, лишенный ее, сам превращается некое подобие ребуса, грозя при этом растаять, подобно улыбке Чеширского кота. Именно поэтому фараон не мог быть уверен в том, что сможет выразить свой, несомненно важный, сон словами. В дальнейшем его опасения подтверждаются, о чем с потрясающей точностью повествует Манн:

«Царь не мог примириться с такими снами, -- хотя, с другой стороны, присниться они могли, пожалуй, только царю. При нем, при Нефер-Хеперу-Ра-Уанра-Аменхотепе, такого не должно было быть, чтобы какие-то мерзкие коровы пожирали прекрасных, тучных, а безотрадные, покрытые ржой колосья съедали колосья золотисто-упругие; при нем не должно было происходить ничего, что соответствовало бы этим отвратным картинам в мире событий. Ибо в противном случае вина пала бы на него…

…Тревога фараона была велика; она приняла вид гнева, а гнев то и дело сгущался в решенье разгадать и узнать эту опасность, чтобы достойно встретить ее».[2]

Фараон принялся рассказывать свои сны и обнаружил неожиданный факт:

«Затем он навестил Тейе, матерь-богиню, которую застал за косметическим столиком, в окружении хлопотавших над ней камеристок. Ей он тоже рассказал свои сны и сделал при этом наблюдение, что рассказывать их с каждым разом трудней, а не легче, -- но и у нее тоже он не нашел утешения и поддержки…

…Поблагодарив их, Аменхотеп, сначала в общих словах, сказал им, по какому поводу, он их созвал, а затем принялся рассказывать собранию, состоящему из двадцати примерно знатных или ученых лиц свои несуразные сны – в четвертый раз. Для него это была пытка, рассказывая, он то и дело краснел и заикался. Придать этой истории такую гласность заставило его неотвязное чувство ее грозной значительности. Теперь он в этом раскаивался, видя, как все, что было исполненным смысла и, на его внутренний взгляд, оставались исполненным смысла, оказывалось внешне довольно нелепым».[3]

Действительно, вне связи с картиной, тяжело представить элемент другому человеку, который, как мы знаем, тоже настроен на восприятие целостных и гармоничных картин. И ему, как точно почувствовал фараон, крайне тяжело будет уловить смысл в непонятной даже рассказчику картине. Следовало ожидать от толкователей весьма вольной привязки этого норовистого элемента к своим собственным картинам. Этого опасался, и как выяснилось не зря, Аменхотеп:

«…И теперь он так вознегодовал на то, что их истолкования оказались чистейшим вздором и никаким боком не коснулись истинного смысла его видений, что больше не стал сдерживать свой гнев…

…Новый опрос состоялся на следующий день при тех же обстоятельствах. Он прошел еще более убого, чем предыдущий. Снова, с теми же внутренними затруднениями и затруднениями речи, фараон выставил напоказ мумии своих снов, и снова светила науки кивали и качали головами в ответ…

…Оставшийся на месте двор пребывал в испуге и замешательстве, ибо фараон по-прежнему сидел согнувшись, закрыв рукой глаза. Когда он наконец отнял ее от глаз и выпрямился, лицо его было искажено горем, а подбородок дрожал. Он сказал придворным, что был бы рад их пощадить и что, лишь превозмогаясебя, повергает их в скорбь и печаль, но что он не может скрывать от них правду, а правда заключается в том, что их господин и царь глубоко несчастен. Его сны, несомненно, носили государственный характер, и их истолкование – это вопрос жизни. Полученные же объяснения никуда не годятся; они совершенно не подходят к его снам, и те не узнают себя в них, как должны узнавать себя друг в друге сон и его истолкование».[4]

Итак, сон должен узнать себя в своем истолковании, а точнее, истолкование должно указать ту ассоциацию, которая привязывает его к картине, которая без сомнения существует в мозгу. Лишь тогда сознание может получить желанное облегчение. И такое облегчение, как замечает фараон, придет в результате бедствий, которые могут обрушиться, коль скоро его не могут принести неверные истолкования мудрецов.

---

[1] Т. Манн «Иосиф и его братья», М., 1968, т. 2, стр. 512-513.

[2] Т. Манн «Иосиф и его братья», М., 1968, т. 2, стр. 514-515.

[3] Т. Манн «Иосиф и его братья», М., 1968, т. 2, стр. 518-519.

[4]Т. Манн «Иосиф и его братья», М., 1968, т. 2, стр. 522-523.